Аааа... Anzy закрыла дайр. *бьется головой о клаву*
понедельник, 03 сентября 2007
Как же я счастлива.
Всего две недели назад я слушала эту песню в первый раз, сидя на подоконнике и глядя из окна на желтеющие каштаны.
А потом был пляж. Синие купола церкви. Плеск воды. Смех детей. Смешной дядька рядом.
И солнце, солнце, ласковое солнце, про которое знаешь, как в детстве, - оно не уйдет, оно будет с тобой.
Мой город. Прости, что покинула тебя, дрожащего в вечерних огнях.
Я скоро вернусь.
Я вернусь к твоим аллеям и паркам, к твоим тихим уютным дворикам, к твоей солнечной безмятежности. Ты весь соткан из света и зелени. Ты - мой.
Мой город Мой дворик. Мой дом.
Сегодня узнала, что у нескольких людей все хорошо сложилось.
Не может не радовать
Не может не радовать
Теперь я почти все время молчу. Я отвыкла быть для кого-то еще кроме тебя.
Я слушаю-слушаю-слушаю.. а сама ничего в ответ. Только странные короткие фразы.
Угу.
Ясно.
Я молчу. Я не знаю как о тебе можно рассказать.
Да и зачем?..
Я не хочу.
Я слушаю-слушаю-слушаю.. а сама ничего в ответ. Только странные короткие фразы.
Угу.
Ясно.
Я молчу. Я не знаю как о тебе можно рассказать.
Да и зачем?..
Я не хочу.
воскресенье, 02 сентября 2007
Все волшебство лета пошло от Этого Дома. Это было грустное, но все же волшебство. Каждый раз меня касалось нечто, чему я не могла дать названия. Чужая жизнь проходила сквозь меня и становилась частью моей жизни. Иногда я чувствовала себя лишней. Иногда - нет. Но всегда это было моим или почти моим.
Я не верю в смерть.
Я верю лишь в то, что все мы обязательно когда-нибудь встретимся.
Я не верю в смерть.
Я верю лишь в то, что все мы обязательно когда-нибудь встретимся.
Я перед отъездом посадила цветочек. А он, оказывается, умер
Раз уж ничего не поделаешь, будем искать хорошие стороны.
Сделаю все, что уже давно хотела:
- научусь нормально играть на гитаре
- свяжу что-нибудь красивое утке
- послушаю весь жирок, особенно Plastic Tree, Mucc, Sophia, The Pillows
- забью на инст
И выздоровею, наконец! Сопли задолбали.
пятница, 31 августа 2007
Боже, как же мне в Питере грустно и холодно теперь. Когда два месяца не помнил, что такое сырость, моросящий дождь, метро, толпы, дым, рекламы, толпы, рекламы...
Просто - дышал. Просто - жил.
Здесь не звучит Plastic Tree. Здесь не звучит Janne da Arc.
И даже ревущий город,
Наглый, культурный город,
Больше не сможет что-то
Сделать для нас двоих,
И мы минируем дамбу,
Мы умываем руки,
Мы умываем город,
Балтийской волной.
Вместо огромных заводов
Будут дымиться руины,
Вместо машин – скелеты
Будут одни они
Мне улыбаться загадочно,
Я улыбнусь на прощание
Ты скажешь, что чистый воздух,
Скажешь , что я не псих…
Вот это подходит. Вот это звучит.
Как будто я в безвременье. Шла-шла и провалилась куда-то.
Где я?..
Уже не здесь.
Просто - дышал. Просто - жил.
Здесь не звучит Plastic Tree. Здесь не звучит Janne da Arc.
И даже ревущий город,
Наглый, культурный город,
Больше не сможет что-то
Сделать для нас двоих,
И мы минируем дамбу,
Мы умываем руки,
Мы умываем город,
Балтийской волной.
Вместо огромных заводов
Будут дымиться руины,
Вместо машин – скелеты
Будут одни они
Мне улыбаться загадочно,
Я улыбнусь на прощание
Ты скажешь, что чистый воздух,
Скажешь , что я не псих…
Вот это подходит. Вот это звучит.
Как будто я в безвременье. Шла-шла и провалилась куда-то.
Где я?..
Уже не здесь.
пятница, 22 июня 2007
Фффффсе...
Sayonara.
Bis bald.
'cos I'm going to Strawberry Fields..
Everything is Real.
I've found them at last.
Sayonara.
Bis bald.
'cos I'm going to Strawberry Fields..
Everything is Real.
I've found them at last.
воскресенье, 17 июня 2007
Раз уж я затронула эту тему, то я скажу еще пару слов об интравертах и собственной интраверсии. Иногда мне кажется, что мир вокруг состоит исключительно из экстравертов. Мне и раньше так казалось.
Когда я была маленькой (лет 10-12), то в гостях я часто уходила от общего гомона и веселья и садилась где-нибудь в уголке с только что найденной книжкой. Когда меня доставали оттуда, это всегда сопровождалось следующим: "О, Оля, ты здесь? А почему не со всеми?" - "Я читаю" - "Ааа.. Ну читай. Тебе здесь не скучно?" Ну я же не могла ответить, что мне скучно как раз с гостями в общем шуме. Поэтому я молчала. Меня сочувственно гладили по голове и уходили.
Сейчас я часто могу сидеть и читать в одном помещении с несколькими людьми, которые ведут оживленную беседу. При этом если сесть негде я могу сесть на пол, постелить себе что-нить и читать. Внутренний голос подсказывает, что нехорошо проявлять такое неуважение к беседе других, но неискоренимая интраверсия не позволяет терять время, сотрясая воздух.
Я часто молчу и часто мне не хочется ничего говорить, даже если надо высказать свое мнение, особенно если это мнение по какому-нибудь дебильному вопросу. Я не застенчивая.
Разница между интравертом и застенчивым человеком в том, что интраверт не хочет ничего сказать в то время как застенчивый хочет, но стесняется.
Просто это я к чему. Иногда мне хочется написать табличку, как у инопланетных зеленых созданий в клипе Моби: "Я интраверт. Мне никогда не бывает скучно. Если я захочу что-то сказать, я скажу"
Когда я была маленькой (лет 10-12), то в гостях я часто уходила от общего гомона и веселья и садилась где-нибудь в уголке с только что найденной книжкой. Когда меня доставали оттуда, это всегда сопровождалось следующим: "О, Оля, ты здесь? А почему не со всеми?" - "Я читаю" - "Ааа.. Ну читай. Тебе здесь не скучно?" Ну я же не могла ответить, что мне скучно как раз с гостями в общем шуме. Поэтому я молчала. Меня сочувственно гладили по голове и уходили.
Сейчас я часто могу сидеть и читать в одном помещении с несколькими людьми, которые ведут оживленную беседу. При этом если сесть негде я могу сесть на пол, постелить себе что-нить и читать. Внутренний голос подсказывает, что нехорошо проявлять такое неуважение к беседе других, но неискоренимая интраверсия не позволяет терять время, сотрясая воздух.
Я часто молчу и часто мне не хочется ничего говорить, даже если надо высказать свое мнение, особенно если это мнение по какому-нибудь дебильному вопросу. Я не застенчивая.
Разница между интравертом и застенчивым человеком в том, что интраверт не хочет ничего сказать в то время как застенчивый хочет, но стесняется.
Просто это я к чему. Иногда мне хочется написать табличку, как у инопланетных зеленых созданий в клипе Моби: "Я интраверт. Мне никогда не бывает скучно. Если я захочу что-то сказать, я скажу"
Мда.. Отлично можно.
Легла полвторого. "Не лежалось ей, не спалось.." Долго ворочалась, обуреваемая мыслями о предстоящем, но в конце концов уснула.
В три часа ночи в комнату зашел папа в поисках телефона (!), врубил свет и очень долго искал этот самый телефон. Не нашел. Ну да ладно.
Поворочалась, заснула снова. Несколько часов сна были подарены. Но не больше!
Полдевятого в комнату снова пришел папа с вопросом: "А не пора ли тебя будить?"
Не пора.
Ушел, открыв окно настежь.
В следующий раз я проснулась от страстного курлыканья голубей на козырьке и от воплей бабок во главе с Кирилловной. Кирилловна - это горластая предводительница местного бабкома, содержащая в подвале целый котовник. Она настолько жаро- сляко- и морозоустойчива, что ее можно наблюдать под окном круглый год в любую погоду. И слышать тоже.
После разглагольствований бабок и диалогов с котами я снова заснула.
Ненадолго.
Папа в соседней комнате устроил гитарный концерт по заявкам. Была исполнена половина репертуара К. Никольского, включая "Мой друг художник и поэт" и "Ночная птица".
Заснула снова.
Проснулась уже в 12 от того, что кто-то особо рьяно заводил машину под окном. Когда машина наконец уехала, я еще долго лежала и слушалагрохот стук стальных подков каблучков проходящих под окном девочек, девушек, женщин..
Легла полвторого. "Не лежалось ей, не спалось.." Долго ворочалась, обуреваемая мыслями о предстоящем, но в конце концов уснула.
В три часа ночи в комнату зашел папа в поисках телефона (!), врубил свет и очень долго искал этот самый телефон. Не нашел. Ну да ладно.
Поворочалась, заснула снова. Несколько часов сна были подарены. Но не больше!
Полдевятого в комнату снова пришел папа с вопросом: "А не пора ли тебя будить?"
Не пора.
Ушел, открыв окно настежь.
В следующий раз я проснулась от страстного курлыканья голубей на козырьке и от воплей бабок во главе с Кирилловной. Кирилловна - это горластая предводительница местного бабкома, содержащая в подвале целый котовник. Она настолько жаро- сляко- и морозоустойчива, что ее можно наблюдать под окном круглый год в любую погоду. И слышать тоже.
После разглагольствований бабок и диалогов с котами я снова заснула.
Ненадолго.
Папа в соседней комнате устроил гитарный концерт по заявкам. Была исполнена половина репертуара К. Никольского, включая "Мой друг художник и поэт" и "Ночная птица".
Заснула снова.
Проснулась уже в 12 от того, что кто-то особо рьяно заводил машину под окном. Когда машина наконец уехала, я еще долго лежала и слушала
пятница, 15 июня 2007
Сегодня выяснила, что я интраверт. Пусть социализированный, но все же.
- Не люблю шумные компании и находится в группе больше 4 человек. Исключение - если я этих людей раньше не видела, тогда мне все равно сколько их.
- Полностью самодостаточна. Могу просидеть дома месяц, выходя только за продуктами, и не почувствую при этом дискомфорта. Скорее наоборот
- Интраверты больше склонны погружаться во что-либо с головой (в музыку, изучение чего-либо в моем случае)
- Для постоянного общения нужны 1-2 человека, но зато общение с ними будет глубоким и открытым.
- Склонность больше молчать на людях. Изменяю этой привычке только если меня чем-то сильно увлечь.
- Умение слушать, неохотно рассказываю о себе.
- Спокойная речь, жесты, мимика. Хотя, опять же, зависит от степени заинтересованности.
- А вот как раз эта заинтересованность проявляется редко.
- Мне нужно внимание, но скорее опосредованное. Для того, чтобы его получить, достаточно пройтись по улице и посмотреть на людей. "Мир живет - ну и хорошо."
- Не люблю говорить по телефону.
- Очень чувствительна и замечаю всякие мелочи, жесты, запахи, звуки и т п
- Не люблю яркие цвета в одежде, аксессуарах
и еще куча всего
- Не люблю шумные компании и находится в группе больше 4 человек. Исключение - если я этих людей раньше не видела, тогда мне все равно сколько их.
- Полностью самодостаточна. Могу просидеть дома месяц, выходя только за продуктами, и не почувствую при этом дискомфорта. Скорее наоборот
- Интраверты больше склонны погружаться во что-либо с головой (в музыку, изучение чего-либо в моем случае)
- Для постоянного общения нужны 1-2 человека, но зато общение с ними будет глубоким и открытым.
- Склонность больше молчать на людях. Изменяю этой привычке только если меня чем-то сильно увлечь.
- Умение слушать, неохотно рассказываю о себе.
- Спокойная речь, жесты, мимика. Хотя, опять же, зависит от степени заинтересованности.
- А вот как раз эта заинтересованность проявляется редко.
- Мне нужно внимание, но скорее опосредованное. Для того, чтобы его получить, достаточно пройтись по улице и посмотреть на людей. "Мир живет - ну и хорошо."
- Не люблю говорить по телефону.
- Очень чувствительна и замечаю всякие мелочи, жесты, запахи, звуки и т п
- Не люблю яркие цвета в одежде, аксессуарах
и еще куча всего
Отличный сайт нашла, накачала с него кучу музни. Особенно порадовал Fool's Garden, те песни которых у меня не было - Cook It a While, Daihaminkay, Life, Cold.
http://www.jetune.ru/us59803
http://www.jetune.ru/us59803
среда, 13 июня 2007
23:00
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
18:35
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
вторник, 12 июня 2007
Так тепло на душе.. Мне хорошо. Мне очень хорошо. Как в домике
пятница, 08 июня 2007
А она абсолютно одного роста со мной.
Так забавно не сидеть друг напротив друга, а идти по улице рядом.
Каждый раз думаю - это последний. А потом снова неожиданно ее встречаю.
Так забавно не сидеть друг напротив друга, а идти по улице рядом.
Каждый раз думаю - это последний. А потом снова неожиданно ее встречаю.
четверг, 07 июня 2007
ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВ
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ИЛЬФЕ
1
Однажды, во время путешествия по Америке, мы с Ильфом поссорились.
Произошло это в штате Нью-Мексико, в маленьком городе Галлопе, вечером
того самого дня, глава о котором в нашей книге "Одноэтажная Америка"
называется "День несчастий".
Мы перевалили Скалистые горы и были сильно утомлены. А тут еще
предстояло сесть за пишущую машинку и писать фельетон для "Правды".
Мы сидели в скучном номере гостиницы, недовольно прислушиваясь к
свисткам и колокольному звону маневровых паровозов (в Америке
железнодорожные пути часто проходят через город, а к паровозам бывают
прикреплены колокола). Мы молчали. Лишь изредка один из нас говорил: "Ну?"
Машинка была раскрыта, в каретку вставлен лист бумаги, но дело не
двигалось.
Собственно говоря, это происходило регулярно в течение всей нашей
десятилетней литературной работы -- трудней всего было написать первую
строчку. Это были мучительные дни. Мы нервничали, сердились, понукали Друг
друга, потом замолкали на целые часы, не в силах выдавить ни слова, потом
вдруг принимались оживленно болтать о чем-нибудь не имеющем никакого
отношения к нашей теме, -- например, о Лиге Наций или о плохой работе Союза
писателей. Потом замолкали снова. Мы казались себе самыми гадкими лентяями,
какие только могут существовать на свете. Мы казались себе беспредельно
бездарными и глупыми. Нам противно было смотреть друг на друга.
И обычно, когда такое мучительное состояние достигало предела, вдруг
появлялась первая строчка -- самая обыкновенная, ничем не замечательная
строчка. Ее произносил один из нас довольно неуверенно. Другой с кислым
видом исправлял ее немного. Строчку записывали. И тотчас же все мучения
кончались. Мы знали по опыту -- если есть первая фраза, дело пойдет.
Но вот в городе Галлопе, штат Нью-Мексико, дело никак не двигалось
вперед. Первая строчка не рождалась. И мы поссорились.
Вообще говоря, мы ссорились очень редко, и то по причинам чисто
литературным -- из-за какого-нибудь оборота речи или эпитета. А тут ссора
приключилась ужасная -- с криком, ругательствами и страшными обвинениями. То
ли мы слишком изнервничались и переутомились, то ли сказалась здесь
смертельная болезнь Ильфа, о которой ни он, ни я в то время еще не знали,
только ссорились мы долго -- часа два. И вдруг, не сговариваясь, мы стали
смеяться. Это было странно, дико, невероятно, но мы смеялись. И не
каким-нибудь истерическим, визгливым, так называемым чуждым смехом, после
которого надо принимать валерьянку, а самым обыкновенным, так называемым
здоровым смехом. Потом мы признались друг другу, что одновременно подумали
об одном и том же -- нам нельзя ссориться, это бессмысленно. Ведь мы все
равно не можем разойтись. Ведь не может же исчезнуть писатель, проживший
десятилетнюю жизнь и сочинивший полдесятка книг, только потому, что его
составные части поссорились, как две домашние хозяйки в коммунальной кухне
из-за примуса.
И вечер в городе Галлопе, начавшийся так ужасно, окончился
задушевнейшим разговором.
Это был самый откровенный разговор за долгие годы нашей никогда и ничем
не омрачившейся дружбы. Каждый из нас выложил другому все свои самые тайные
мысли и чувства.
Уже очень давно, примерно к концу работы над "Двенадцатью стульями", мы
стали замечать, что иногда произносим какое-нибудь слово или фразу
одновременно. Обычно мы отказывались от такого слова и принимались искать
другое.
-- Если слово пришло в голову одновременно двум, -- говорил Ильф, --
значит, оно может прийти в голову трем и четырем, -- значит, оно слишком
близко лежало. Не ленитесь, Женя, давайте поищем другое. Это трудно. Но кто
сказал, что сочинять художественные произведения легкое дело?
Как-то, по просьбе одной редакции, мы сочинили юмористическую
автобиографию, в которой было много правды. Вот она:
"Очень трудно писать вдвоем. Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки
они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже
различных национальностей: в то время как один русский (загадочная
славянская душа), другой еврей (загадочная еврейская душа).
Итак, работать нам трудно.
Труднее всего добиться того гармонического момента, когда оба автора
усаживаются наконец за письменный стол.
Казалось бы, все хорошо: стол накрыт газетой, чтобы не пачкать
скатерти, чернильница полна до краев, за стеной одним пальцем выстукивают на
рояле "О, эти черные", голубь смотрит в окно, повестки на разные заседания
разорваны и выброшены. Одним словом, все в порядке, сиди и сочиняй.
Но тут начинается.
Тогда как один из авторов полон творческой бодрости и горит желанием
подарить человечеству новое художественное произведение, как говорится,
широкое полотно, другой (о, загадочная славянская душа!) лежит на диване,
задрав ножки, и читает историю морских сражений. При этом он заявляет, что
тяжело (по всей вероятности, смертельно) болен.
Бывает и иначе.
Славянская душа вдруг подымается с одра болезни и говорит, что никогда
еще не чувствовала в себе такого творческого подъема. Она готова работать
всю ночь напролет. Пусть звонит телефон -- не отвечать, пусть ломятся в
дверь гости -- вон! Писать, только писать. Будем прилежны и пылки, будем
бережно обращаться с подлежащим, будем лелеять сказуемое, будем нежны к
людям и строги к себе.
Но другой соавтор (о, загадочная еврейская душа!) работать не хочет, не
может. У него, видите ли, нет сейчас вдохновения. Надо подождать. И вообще,
он хочет ехать на Дальний Восток с целью расширения своих горизонтов.
Пока убедишь его не делать этого поспешного шага, проходит несколько
дней. Трудно, очень трудно.
Один -- здоров, другой -- болен. Больной выздоровел, здоровый ушел в
театр. Здоровый вернулся из театра, а больной, оказывается, устроил
небольшой разворот для друзей, холодный бал с закусочкой а-ля-фуршет. Но вот
наконец прием окончился, и можно было бы приступить к работе. Но тут у
здорового вырвали зуб, и он сделался больным. При этом он так неистово
страдает, будто у него вырвали не зуб, а ногу. Это не мешает ему, однако,
дочитывать историю морских сражений.
Совершенно непонятно, как это мы пишем вдвоем".
Действительно. Сочинять вдвоем было не вдвое легче, как это могло бы
показаться в результате простого арифметического сложения, а в десять раз
труднее. Это было не простое сложение сил, а непрерывная борьба двух сил,
борьба изнурительная и в то же время плодотворная. Мы отдавали друг другу
весь свой жизненный опыт, свой литературный вкус, весь запас мыслей и
наблюдений. Но отдавали с борьбой. В этой борьбе жизненный опыт подвергался
сомнению. Литературный вкус иногда осмеивался, мысли признавались глупыми, а
наблюдения поверхностными. Мы беспрерывно подвергали друг друга жесточайшей
критике, тем более обидной, что преподносилась она в юмористической форме.
За письменным столом мы забывали о жалости.
Со временем мы все чаще стали ловить себя на том, что произносим одно и
то же слово одновременно. И часто это было действительно хорошее, нужное
слово, которое лежало не близко, а далеко. И хотя оно было произнесено
двумя, но едва ли могло прийти в голову еще трем или четырем. Так
выработался у нас единый литературный стиль и единый литературный вкус. Это
было полное духовное слияние. И вот о нем мы говорили вечером в городе
Галлопе, штат Нью-Мексико.
Мы признались друг другу, что испытываем одно и то же чувство
неуверенности в собственных силах. Сможет ли один из нас написать хотя бы
одну строчку самостоятельно? Год спустя мы написали нашу последнюю большую
книгу -- "Одноэтажную Америку". Это было первое произведение, которое мы
сочиняли порознь -- двадцать глав написал Ильф, двадцать глав написал я, и
семь глав мы написали вместе, по старому способу. Мы убедились, что наши
страхи были напрасны.
Но тогда, в Галлопе, мы были откровенны и нежны и очень встревожены.
Я не помню, кто из нас произнес эту фразу:
-- Хорошо, если бы мы когда-нибудь погибли вместе, во время
какой-нибудь авиационной или автомобильной катастрофы. Тогда ни одному из
нас не пришлось бы присутствовать на собственных похоронах.
Кажется, это сказал Ильф. Я уверен, что в эту минуту мы подумали об
одном и том же. Неужели наступит такой момент, когда один из нас останется с
глазу на глаз с пишущей машинкой? В комнате будет тихо и пусто, и надо будет
писать.
А через три недели, жарким и светлым январским днем, мы прогуливались
по знаменитому кладбищу Нового Орлеана, рассматривая странные могилы,
расположенные в два или три этажа над землей. Ильф был очень бледен и
задумчив. Он часто уходил один в переулочки, образованные скучными рядами
кирпичных побеленных могил, и через несколько минут возвращался, еще более
печальный и встревоженный.
Вечером, в гостинице, Ильф, морщась, сказал мне:
-- Женя, я давно хотел поговорить с вами. Мне очень плохо. Уже дней
десять, как у меня болит грудь. Болит непрерывно, днем и ночью. Я никуда не
могу уйти от этой боли. А сегодня, когда мы гуляли по кладбищу, я кашлянул и
увидел кровь. Потом кровь была весь день. Видите?
Он кашлянул и показал мне платок.
Через год и три месяца, 13 апреля 1937 года, в десять часов тридцать
пять минут вечера Ильф умер.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ИЛЬФЕ
1
Однажды, во время путешествия по Америке, мы с Ильфом поссорились.
Произошло это в штате Нью-Мексико, в маленьком городе Галлопе, вечером
того самого дня, глава о котором в нашей книге "Одноэтажная Америка"
называется "День несчастий".
Мы перевалили Скалистые горы и были сильно утомлены. А тут еще
предстояло сесть за пишущую машинку и писать фельетон для "Правды".
Мы сидели в скучном номере гостиницы, недовольно прислушиваясь к
свисткам и колокольному звону маневровых паровозов (в Америке
железнодорожные пути часто проходят через город, а к паровозам бывают
прикреплены колокола). Мы молчали. Лишь изредка один из нас говорил: "Ну?"
Машинка была раскрыта, в каретку вставлен лист бумаги, но дело не
двигалось.
Собственно говоря, это происходило регулярно в течение всей нашей
десятилетней литературной работы -- трудней всего было написать первую
строчку. Это были мучительные дни. Мы нервничали, сердились, понукали Друг
друга, потом замолкали на целые часы, не в силах выдавить ни слова, потом
вдруг принимались оживленно болтать о чем-нибудь не имеющем никакого
отношения к нашей теме, -- например, о Лиге Наций или о плохой работе Союза
писателей. Потом замолкали снова. Мы казались себе самыми гадкими лентяями,
какие только могут существовать на свете. Мы казались себе беспредельно
бездарными и глупыми. Нам противно было смотреть друг на друга.
И обычно, когда такое мучительное состояние достигало предела, вдруг
появлялась первая строчка -- самая обыкновенная, ничем не замечательная
строчка. Ее произносил один из нас довольно неуверенно. Другой с кислым
видом исправлял ее немного. Строчку записывали. И тотчас же все мучения
кончались. Мы знали по опыту -- если есть первая фраза, дело пойдет.
Но вот в городе Галлопе, штат Нью-Мексико, дело никак не двигалось
вперед. Первая строчка не рождалась. И мы поссорились.
Вообще говоря, мы ссорились очень редко, и то по причинам чисто
литературным -- из-за какого-нибудь оборота речи или эпитета. А тут ссора
приключилась ужасная -- с криком, ругательствами и страшными обвинениями. То
ли мы слишком изнервничались и переутомились, то ли сказалась здесь
смертельная болезнь Ильфа, о которой ни он, ни я в то время еще не знали,
только ссорились мы долго -- часа два. И вдруг, не сговариваясь, мы стали
смеяться. Это было странно, дико, невероятно, но мы смеялись. И не
каким-нибудь истерическим, визгливым, так называемым чуждым смехом, после
которого надо принимать валерьянку, а самым обыкновенным, так называемым
здоровым смехом. Потом мы признались друг другу, что одновременно подумали
об одном и том же -- нам нельзя ссориться, это бессмысленно. Ведь мы все
равно не можем разойтись. Ведь не может же исчезнуть писатель, проживший
десятилетнюю жизнь и сочинивший полдесятка книг, только потому, что его
составные части поссорились, как две домашние хозяйки в коммунальной кухне
из-за примуса.
И вечер в городе Галлопе, начавшийся так ужасно, окончился
задушевнейшим разговором.
Это был самый откровенный разговор за долгие годы нашей никогда и ничем
не омрачившейся дружбы. Каждый из нас выложил другому все свои самые тайные
мысли и чувства.
Уже очень давно, примерно к концу работы над "Двенадцатью стульями", мы
стали замечать, что иногда произносим какое-нибудь слово или фразу
одновременно. Обычно мы отказывались от такого слова и принимались искать
другое.
-- Если слово пришло в голову одновременно двум, -- говорил Ильф, --
значит, оно может прийти в голову трем и четырем, -- значит, оно слишком
близко лежало. Не ленитесь, Женя, давайте поищем другое. Это трудно. Но кто
сказал, что сочинять художественные произведения легкое дело?
Как-то, по просьбе одной редакции, мы сочинили юмористическую
автобиографию, в которой было много правды. Вот она:
"Очень трудно писать вдвоем. Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки
они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже
различных национальностей: в то время как один русский (загадочная
славянская душа), другой еврей (загадочная еврейская душа).
Итак, работать нам трудно.
Труднее всего добиться того гармонического момента, когда оба автора
усаживаются наконец за письменный стол.
Казалось бы, все хорошо: стол накрыт газетой, чтобы не пачкать
скатерти, чернильница полна до краев, за стеной одним пальцем выстукивают на
рояле "О, эти черные", голубь смотрит в окно, повестки на разные заседания
разорваны и выброшены. Одним словом, все в порядке, сиди и сочиняй.
Но тут начинается.
Тогда как один из авторов полон творческой бодрости и горит желанием
подарить человечеству новое художественное произведение, как говорится,
широкое полотно, другой (о, загадочная славянская душа!) лежит на диване,
задрав ножки, и читает историю морских сражений. При этом он заявляет, что
тяжело (по всей вероятности, смертельно) болен.
Бывает и иначе.
Славянская душа вдруг подымается с одра болезни и говорит, что никогда
еще не чувствовала в себе такого творческого подъема. Она готова работать
всю ночь напролет. Пусть звонит телефон -- не отвечать, пусть ломятся в
дверь гости -- вон! Писать, только писать. Будем прилежны и пылки, будем
бережно обращаться с подлежащим, будем лелеять сказуемое, будем нежны к
людям и строги к себе.
Но другой соавтор (о, загадочная еврейская душа!) работать не хочет, не
может. У него, видите ли, нет сейчас вдохновения. Надо подождать. И вообще,
он хочет ехать на Дальний Восток с целью расширения своих горизонтов.
Пока убедишь его не делать этого поспешного шага, проходит несколько
дней. Трудно, очень трудно.
Один -- здоров, другой -- болен. Больной выздоровел, здоровый ушел в
театр. Здоровый вернулся из театра, а больной, оказывается, устроил
небольшой разворот для друзей, холодный бал с закусочкой а-ля-фуршет. Но вот
наконец прием окончился, и можно было бы приступить к работе. Но тут у
здорового вырвали зуб, и он сделался больным. При этом он так неистово
страдает, будто у него вырвали не зуб, а ногу. Это не мешает ему, однако,
дочитывать историю морских сражений.
Совершенно непонятно, как это мы пишем вдвоем".
Действительно. Сочинять вдвоем было не вдвое легче, как это могло бы
показаться в результате простого арифметического сложения, а в десять раз
труднее. Это было не простое сложение сил, а непрерывная борьба двух сил,
борьба изнурительная и в то же время плодотворная. Мы отдавали друг другу
весь свой жизненный опыт, свой литературный вкус, весь запас мыслей и
наблюдений. Но отдавали с борьбой. В этой борьбе жизненный опыт подвергался
сомнению. Литературный вкус иногда осмеивался, мысли признавались глупыми, а
наблюдения поверхностными. Мы беспрерывно подвергали друг друга жесточайшей
критике, тем более обидной, что преподносилась она в юмористической форме.
За письменным столом мы забывали о жалости.
Со временем мы все чаще стали ловить себя на том, что произносим одно и
то же слово одновременно. И часто это было действительно хорошее, нужное
слово, которое лежало не близко, а далеко. И хотя оно было произнесено
двумя, но едва ли могло прийти в голову еще трем или четырем. Так
выработался у нас единый литературный стиль и единый литературный вкус. Это
было полное духовное слияние. И вот о нем мы говорили вечером в городе
Галлопе, штат Нью-Мексико.
Мы признались друг другу, что испытываем одно и то же чувство
неуверенности в собственных силах. Сможет ли один из нас написать хотя бы
одну строчку самостоятельно? Год спустя мы написали нашу последнюю большую
книгу -- "Одноэтажную Америку". Это было первое произведение, которое мы
сочиняли порознь -- двадцать глав написал Ильф, двадцать глав написал я, и
семь глав мы написали вместе, по старому способу. Мы убедились, что наши
страхи были напрасны.
Но тогда, в Галлопе, мы были откровенны и нежны и очень встревожены.
Я не помню, кто из нас произнес эту фразу:
-- Хорошо, если бы мы когда-нибудь погибли вместе, во время
какой-нибудь авиационной или автомобильной катастрофы. Тогда ни одному из
нас не пришлось бы присутствовать на собственных похоронах.
Кажется, это сказал Ильф. Я уверен, что в эту минуту мы подумали об
одном и том же. Неужели наступит такой момент, когда один из нас останется с
глазу на глаз с пишущей машинкой? В комнате будет тихо и пусто, и надо будет
писать.
А через три недели, жарким и светлым январским днем, мы прогуливались
по знаменитому кладбищу Нового Орлеана, рассматривая странные могилы,
расположенные в два или три этажа над землей. Ильф был очень бледен и
задумчив. Он часто уходил один в переулочки, образованные скучными рядами
кирпичных побеленных могил, и через несколько минут возвращался, еще более
печальный и встревоженный.
Вечером, в гостинице, Ильф, морщась, сказал мне:
-- Женя, я давно хотел поговорить с вами. Мне очень плохо. Уже дней
десять, как у меня болит грудь. Болит непрерывно, днем и ночью. Я никуда не
могу уйти от этой боли. А сегодня, когда мы гуляли по кладбищу, я кашлянул и
увидел кровь. Потом кровь была весь день. Видите?
Он кашлянул и показал мне платок.
Через год и три месяца, 13 апреля 1937 года, в десять часов тридцать
пять минут вечера Ильф умер.